А спасенная пленница лишь теперь поняла окончательно, что за судьба ждала ее в Стамбуле. И когда ей опять предложили разделить с Константином и Зоей риск ночного побега через Дарданеллы на чужом корабле, она, подумав, отказалась, поглядевши в глаза Николо Зуриди. Ведь она была теперь совсем одна на свете, а горная Греция… разве она хуже прекрасной Италии?

Дороженька дальняя

Новые греческие друзья помогли Василию Баранщикову выбраться с побережья Мраморного моря на адрианопольскую дорогу. Горными тропами они проводили Василия до переправы через речку Эргене и вывели в долину Марицы. Здесь беглец простился со своими спутниками: те переплыли Марицу на челне, чтобы углубиться в Родопские горы, а Василий Баранщиков, едва опомнившись от пережитых треволнений, остался один на большой дороге, в тридцати верстах от города Адрианополя, или по-турецки Эдирне. Беглец отнюдь не чувствовал себя покинутым: он теперь отлично знал, кого и где разыскивать в древнем граде, второй столице Османской империи.

И даже идти пешком по солнцепеку пришлось недолго! Когда Василий догнал пару длиннорогих, мохнатых буйволов, впряженных в небольшую турецкую арбу, старик-возница жестом пригласил путника занять место в повозке рядом с собою. Не останавливая буйволов, старик подгреб к задку арбы сенца, бросил поверх него кошму верблюжьей шерсти и даже пособил Василию перебраться через высокую деревянную спинку. Возница оказался чифчией — турецким крестьянином-земледельцем из Чорлы.

— Сидеть лучше, чем идти, хотя хуже, чем лежать! — сказал он доброжелательно. — Откуда бредешь, путник? Наверное, грек с Фанара?

Беглец добросовестно повторил все, что ему подсказали Панайот Зуриди и поп Иоанн. Дескать, он грек, по имени — Михаил, афонский монастырский послушник, торгует крестиками, иконками и ладанками, собирает доброхотные даяния с мирян в пользу обители.

При этом Василий указал собеседнику на свою холщовую сумку с некоторым количеством богоугодного товара. Поп Иоанн предусмотрительно снабдил Василия этой сумкой со всем содержимым, оставив, правда, у себя кошелек с янычарскими пиастрами. Карманы у Василия почти опустели.

Старый турецкий крестьянин покосился на «амулеты» и сразу поинтересовался, не обладают ли они и лечебными свойствами — жена мучается зубной болью.

— А много ли у тебя всех жен-то? — поинтересовался Баранщиков.

— Одна.

— Что ж так мало? Скучно тебе небось с одной?

— Шутишь ты, путник Михаил! Разве бывает у бедняка много жен? Это только у богатых, а бедный не знает, как одну-то прокормить. Одеть надо, лечить вот тоже надо. Ребятишек кормить надо.

— Твои-то ребятишки, наверное, уже выросли давно.

— Выросли! Было два сына — обоих русские убили на войне, десять лет назад. Чифт [33] совсем плохой стал. Буйволы худые, старые, не тянут. Субаши [34] у нас — настоящий шайтан, хуже последнего гяура. Требует с нас, чифчиев, джизирь [35] даже за маленьких детей. Не сделал я ему подарка, проклятому субаши, так он солдата привел ко мне на постой. Самим нам со старухой житья нет, говорит — корми еще и солдата. А чем кормить солдата, если каждый день четыре часа нужно отработать для тимарли. [36] А тут еще старуха заболела… Ты дай мне, Михаил, амулет от зубной боли для нее. Дашь, а?

Василий порылся в суме, выбрал ладанку с «чудотворными» мощами (цена — десять пиастров!) и протянул старику.

— Поможет? — с надеждой спросил тот.

— Должно помочь! — неуверенно отвечал «чудотворец».

— Рахмат, кунак!

Старик поглубже спрятал «амулет» и на радостях даже подстегнул буйволов ременным бичом. Это не произвело на быков ни малейшего впечатления. Однообразное поскрипывание плохо смазанных осей клонило Василия в сон. А турецкий возница все бормотал рядом о своих заботах, о шайтане-субаши, о жадном владельце тимара — тимарли, богатом помещике, живущем в Стамбуле. Десять лет назад этот хозяин тимара снарядил для султанской армии двадцать боевых всадников, все из сыновей чифчиев, самый цвет села. И ни один из двадцати не пришел назад к своей семье, все полегли за Дунаем, от русских пуль и штыков…

…Когда Василий проснулся, арба оказалась распряженной на речном берегу, буйволы недвижно стояли в воде, хозяин повозки сидел на камне и сосредоточенно, со всех сторон, натирал чесноком сухую корку. А над собственной головой Баранщиков увидел нечто вроде полога, сооруженного с помощью палки и тряпья для защиты спящего от солнца.

— Сладко ты спишь! — сказал старик. — Значит, имеешь спокойную совесть и живешь без заботы. Подкрепись лепешкой с чесноком, больше у меня ничего нет.

Василий огляделся. В просторной долине раскинулся большой восточный город, напоминающий своими строениями Стамбул. Арба остановилась у самого слияния двух рек — Марицы и Тунджи. Лесистые горы казались очень близкими, солнце уже клонилось к их вершинам. Там, где оно собиралось сесть, зеленела еще одна красивая долина — ложе реки Арды. Справа, над крышами городских домов, высились колокольни христианских церквей и минареты многих мечетей. Сразу бросился в глаза огромный купол мечети Селимье, похожей на константинопольскую Айю-Софию. Но здешняя, адрианопольская мечеть была еще сажени на три выше стамбульского каменного чуда, а минареты Селимье вонзались прямо в облака.

Расставшись с добрым турецким возницей, Баранщиков вступил в город. Дома, по большей части деревянные, как и в столице, были очень красиво выкрашены какими-то особенно блестящими и яркими масляными красками. Дворы и улицы затеняли старые платаны, тополя, раскидистые буки и вечнозеленые кипарисы.

Миновав мечеть Селимье с ее минаретами и порфировыми колоннами, подпирающими величественный купол, Василий прошел мимо крытого рынка, построенного из тесаного камня и вмещавшего до сотни лавок под своими сводами. Город понравился Василию. Он казался гостеприимным благодаря обилию кофеен, домов для приезжих, общественных колодцев и красивых фонтанов. Наконец близ набережной Тунджи путник отыскал заранее известную ему церковь Вознесения.

День был субботний. Василий вошел в скромный храм вместе с прихожанами — греками и болгарами. В левом приделе церкви он увидел картину: крылатый архистратиг летел в луче, прорезавшем тучу, над гибнущими в море кораблями. Николо Зуриди говорил Василию, что греческий живописец изобразил под видом библейского сюжета Чесменский бой. Справа от картины стоял канделябр перед темным ликом византийской иконы.

Баранщиков зажег свечу, купленную при входе, и неторопливо укрепил ее в одном из подсвечников канделябра. Свечка не успела даже оплыть, как Василия тихонько тронули за рукав. Он размеренно перекрестился не три, а четыре раза. Тотчас же он различил шепот на понятном ему болгарском языке.

— Выходи из церкви и ступай за мной. Я приведу тебя к нашим.

Около Василия оказался мальчик-болгарин лет тринадцати. Выждав несколько минут, Баранщиков отправился следом за мальчиком по стихающим улицам Адрианополя. Перешли мост через Тунджу, добрались до предместья. Мальчик стукнул в закрытый ставень. Дверь небольшого домика приоткрылась и впустила пришельцев. Из темных сеней Василий шагнул в горницу, озаренную каганцом, и попятился…

За столом сидели двое вооруженных турецких солдат!

Испуг был велик! В одно мгновение промелькнули в уме Баранщикова события последних лет, недель, часов… Поимка означала жестокую, беспощадную казнь.

Но вот один из турецких воинов встает, протягивает беглецу руку и говорит на болгарском языке:

— Здравствую, Большой Иван! Не бойся нас — мы болгарские юнаки. Еще когда ты был у греков в Сан-Стефано, мы уже слышали про твой побег и думали, как тебе помочь. Одежда наша — чужая, мы в нее лишь для отвода глаз вырядились: недавно наши парни в горах изловили на дороге и взяли в плен двух турецких стражников с шипкинского кордона. Сардар-офицер отпустил их на неделю в Харманли, это шестьдесят верст отсюда, по ту сторону Марицы. Мы взяли у них коней, оружие и бумагу, но срок отпуска, указанный в бумаге, кончается сегодня, мы ждали только тебя и за ночь должны быть в Харманли. Поверх своей одежды надень турецкий халат, а голову повяжи чалмой. Если нас задержат, скажем, что ты — мой брат и тоже едешь с нами на перевал, чтобы служить на кордоне вместе со мною. Теперь садись ужинать, Большой Иван!